Приглашаем посетить сайт

Опыт русской грамматики Константина Аксакова ("Санкт-Петербургские ведомости" 1860, № 125)

“САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЕ ВЕДОМОСТИ”

(1860, № 125 (9 Июня), стр. 644-645.)

Новый труд г. Аксакова, уже известного в нашей литературе несколькими филологическими сочинениями и в особенности диссертацией о Ломоносове, где в первый раз изложена очень подробно история нашего языка, от начала нашей письменности до Ломоносова включительно, заслуживает полного внимания ученых, как по своей тенденции, так и по добросовестности, с которой автор обращается я явлениями нашего языка. Нельзя не уважать стремления, из которого вышел весь этот труд: г. Аксаков поставил себе задачей – объяснить, по возможности, все этимологические формы, встречающиеся в нашей речи. Этим стремлением грамматика г. Аксакова существенно отличается от грамматики г. Буслаева: последний только указывает формы в их историческом разнообразии, но не берет на себя их истолкования. Говоря, например, о склонениях, он следит по памятникам, всегда ли винительный падеж в именах одушевленных предметов мужеского рода был сходен с родительным, как теперь, и, нашедши, что в древнем русском языке этот падеж бывал сходен и с именительным, как в именах предметов неодушевленных, останавливается на этом и далее нейдет. Он довольствуется тем, что нашел в древних русских памятниках выражение: “пойди за князь нашъ за Малъ” (то есть замуж за князя Мала); это выражение показало ему, что и в одушевленных предметах винительный падеж может сходствовать с именительным; оно объяснило ему встречающиеся в нынешнем языке выражения: “замуж”, “в солдаты”, “в офицеры”, “в люди”; оно показало ему, что все это не что иное, как винительные падежи – и больше ничего не нужно по цели его сочинения. Он не задает вопроса: почему же это винительный падеж одушевленных предметов позднейший русский язык образовал сходно с родительным, а неодушевленных с именительным? Он оставляет в стороне вопрос о том, почему в именах мужеского рода нет особой формы для винительного падежа, а в именах женского рода есть? Он заносит этот факт в свою грамматику, как факт, и – только.

Г. Аксаков не довольствуется этим. Всякое явление языка, всякая форма – будь это форма необыкновенная, редкая, или самая употребительная – останавливает на себе пытливость его ума, возбуждает в нем вопрос: почему же это так, а не иначе? и до тех пор не дает ему покоя, пока этот вопрос не разрешится для него так или иначе. В первом выпуске своего “Опыта” он перебирает таким образом почти все видоизменения имени существительного.

Такая тенденция в ученом труде заслуживает самого глубокого уважения. Мало того: она почтенна везде. Наука, искусство, самая жизнь – идут вперед только при этой тенденции. Вопрос: почему? есть полезнейший из всех вопросов, какие только может задавать себе человек. Этот вопрос – рычаг, который двигает все. Чем чаще мы будем задавать себе вопрос: почему мы делаем то, что делаем? – тем сознательнее, тем разумнее будет все наше существование...

Однако ж, при решении этого великого и трудного вопроса, особенно в таком бесконечном и капризном предмете, каков язык, чрезвычайно легко впадать в произвольные толкования и в метафизические отвлеченности, которые, вместо того, чтобы объяснить дело, могут скорей его запутать. Конечно, из этого никак не следует, что должно воздержаться в этом деле от излишней пытливости: нет, надобно быть только осторожным, очень осторожным.

Этого правила, кажется, не всегда держался г. Аксаков в своем последнем труде. Среди множества замечаний, интересных как по своей новизне, так и по основательности, его “Опыт русской грамматики” не чужд и слишком поспешных, произвольных, или слишком метафизических заключений; некоторые объяснения его отзываются не наблюдением над живыми фактами, а кабинетным умозрительством, которое непременно хочет объяснить все сразу, и скорей готово сочинить закон, нежели дожидаться, пока он отыщется в явлениях путем истории. Это не то, что недобросовестность: это, скорее, неизбежный недостаток всякого умозрительного исследования, которому чрезвычайно трудно удержать себя в пределах, и еще труднее сознаться, что есть явления, которых оно объяснить не в состоянии.

Нет сомнения, что специалисты по части лингвистики подвергнут труд г. Аксакова подробному ученому разбору. Мы же, отдав полную справедливость его любви к науке и его благородной пытливости, укажем только на некоторые объяснения, встреченные нами в его “Опыте ”, которые нам показались или слишком произвольными, или непонятными.

Стр. 43-44. Всем известно, что имена мужеского рода кончаются в русском языке на ъ (ь и й), женского на а (я), среднего на о: но – почему это? На этот вопрос, которого даже и не задавал себе никто из наших лингвистов, у г. Аксакова готово уже и решение: по его мнению, буквы безгласные (ъ, ь, й) потому означают мужеский род, что они носят на себе характер чего-то недовершенного и ищущего довершиться и проявиться, чего-то стремящегося, и, следовательно, согласны с нравственным значением мужеского лица, а буква а потому означает женский род, что эта гласная полная, гармоническая и оконченная, и, следовательно, согласна своим значением с характером женского лица! о: “Имена среднего рода”, говорит г. Аксаков, “оканчиваются на букву гласную: о, букву неопределенную (?), неясную а произношении, среднюю (?), как мы об ней выразились; её можно назвать круглою и в смысле звука (!!). Звук этой буквы, точно круглый (звук – круглый: что это такое?..) и по самому начертанию, употребляется часто в нашем языке для выражения круга. О, Об, Око, Около и т. д. Буква эта по значению своему совершенно совпадает с неопределенным, безродным значением предметов неодушевленной природы”. – Мы позволим себе на это предложить г. Аксакову, с своей стороны, также еще несколько “почему?” Почему он считает мужчину существом неоконченным, а женщину оконченным? Какой смысл в том, что в слове пьяница выразилось “понимание дела в женской форме слова” (стр. 47)? Какая тут полнота, гармония, оконченность? Далее – почему звук о о? И если бы этот звук так чудно “совпадал” с значением неодушевленных предметов, то, вероятно, на него кончались бы имена этих предметов и в других языках: отчего же мы этого не встречаем?

Стр. 88. Имена мужеского рода не имеют, как известно особой формы для винительного падежа, а заимствуют ее или у родительного, или у именительного. Почему это? – Г. Аксаков не затрудняется разрешить и это недоумение. “Имена мужеского рода носят на себе ярко характер духа сознающего, характер личный...”, начинает он. Выходит, что у него, на всякий новый случай в языке, готов новый характер чему угодно: нужно было объяснить, почему имена мужеского рода кончаются на безгласную букву – у него мужчина был существом неоконченным, и привилегия оконченности предоставлена была женщине; теперь оказалась надобность понять, отчего в этих именах нет формы винительного падежа – и мужчина превратился в существо, по преимуществу сознающее, личное, в обиду женщине; есть надежда, что при следующей особенности имен мужеского рода, г. Аксаков отыщет еще какой-нибудь новый характер для мужчин... Но положим, что мужчина действительно существо более личное, нежели женщина, и последуем за выводами г. Аксакова. Итак: “Имена мужеского рода носят на себе ярко характер духа сознающего, характер личный. , и не имеют, собственно винительного, объективного падежа, выражающего не сознающий, а сознанный предмет”. – Но позвольте спросить: отчего же в других языках могут, а только в русском не могут? – отчего эта “личность” имен мужеского рода не помешала им иметь особый винительный падеж ни в греческом, ни в латинском языке?

– На это рассказывает г. Аксаков уже целую историю. “Сначала (говорит он), за отсутствием винительного, употреблялся именительный; потом (?) это показалось неловко: субъективное значение имен мужеского рода не укладывалось в отношение винительного. Вследствие этого неудобствав языке произошло, так сказать, умозаключение, вследствие которого родительный падеж стал на место винительного. это было делом умозаключения, то умозаключение это различило имена одушевленные от неодушевленных и – отнесло вторые к категории имен среднего рода”. Когда все это произошло – мы не видим, и должны верить на – Ничего этого нет. Вся эта история результат чистого умозрительства: здесь самоуверенность этого способа исследований доходит, можно сказать, до поэзии.

Этими указаниями на первый раз ограничиваемся. При следующих выпусках будем иметь случай возвратиться к философским началам г. Аксакова, о которых покамест еще довольно трудно судить.